История восстания декабристов

Расплата за "воздух свободы"

Ночь перед казнью. Последнее письмо Рылеева жене

...В Кронверкской куртине большая камера была разгорожена дощатыми стенами на крошечные чуланчики, - в них-то и были помещены пятеро смертников. Отсюда для них оставался только один выход - к виселице...

Сквозь перегородки было слышно все.

Сергей Муравьев-Апостол переговаривался с Бестужевым-Рюминым, убеждал его не падать духом, а встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства.

Шум шагов по коридору заглушал голос Муравьева-Апостола. Его мужественным словам внимал и Рылеев. Декабрист Цебриков, также сидевший в это время в одной из клетушек, передает, что солдаты-часовые плакали.

Многое было слышно в Кронверкской куртине, - тут не так глухо, как в "большой" крепости. Стучат топоры плотников на дворе. Откуда-то доносится печальный женский голос:

...Ты прости, наш соловей,
Голосистый соловей;
Тебя больше не слыхать,
Нас тебе уж не пленять...
...Твоя воля отнята,
Крепко клетка заперта...

В полночь, за несколько часов до казни, побывал у приговоренных к смерти священник Петр Николаевич Мысловский, протоиерей Казанского собора, назначенный во время следствия "увещателем подсудимых" в Петропавловской крепости. Не всем декабристам он понравился - не нашли с ним общего языка Лунин, Басаргин, Муханов, Завалшин. Однако некоторые увидели в нем отзывчивого, честного человека, который не только исполнял свою должность, но сумел стать помощником для заключенных. Лорер, Трубецкой, Якушкин, Оболенский и во время ссылки продолжали переписку с Мысловским. "Он сделался впоследствии, - пишет Лорер, - утешителем, ангелом-хранителем наших матерей, сестер и детей, сообщая им известия о нас". Когда 15 июля 1826 года на Сенатской площади проводилось "очистительное молебствие", Мысловский, оставшись в Казанском соборе, надел черную рясу и отслужил панихиду по пяти усопшим, - это с его стороны было огромным риском. Якушкин писал, что одна дама "зашла помолиться в Казанский собор и удивилась, увидав Мысловского в черном облачении и услышав имена Сергея, Павла, Петра, Михаила, Кондратия".

"Мне нет дела, - говорил Мысловский, - какой вы веры; я знаю только, что вы страдаете". "Не думайте, сказал он Лореру, - что я агент правительства... Мне нет дела до ваших политических убеждений". "До самой кончины своей он сохранил свое благорасположение к изгнанникам", - пишет Трубецкой.

...На столике у Рылеева - кружка воды, булка, бумага и перо. В последние свои часы он писал письмо жене: "Бог и государь решили участь мою: я должен умереть и умереть смертию позорною... Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и поручи ему молиться о душе моей. Отдай ему одну из золотых табакерок в знак признательности моей, или лучше сказать на память, потому что возблагодарить его может только один Бог за то благодеяние, которое он оказал мне своими беседами".

Копии предсмертного письма Рылеева распространились в обществе. 7 августа 182.6 года Вяземский писал жене: "Посылаю тебе копию с письма Рылеева к жене. Какое возвышенное спокойствие!"

"В каземате, последнюю ночь, получил он позволение писать к жене своей, - вспоминает Розен. - Он начал, отрывался от письма, молился, продолжал писать. С рассветом вошел к нему плац-майор (здесь уже не Подушкин, а Трусов) со сторожем (солдатом Соколовым), с кандалами и объявил, что через полчаса надо идти: он сел дописать письмо, просил, чтобы между тем надевали железы на ноги. Соколов был поражен его спокойным видом и голосом. Он съел кусочек булки, запил водою, благословил тюремщика, благословил во все стороны соотчичей, и друга и недруга, и сказал: "Я готов идти!"